Блок и Гумилёв 12 июля 1921 года на очередном заседании политбюро Ленин, Троцкий, Каменев, Зиновьев, Молотов и Бухарин принялись решать «блоковский» вопрос:«Слушали:2. Ходатайство т.т. Луначарского и Горького об отпуске в Финляндию А.Блока.Постановили:2. Отклонить. Поручить

) существовало по очереди три объединения с таким названием.

Первый «Цех поэтов» был основан Гумилёвым и Городецким в году и просуществовал до года. Первое заседание объединения состоялось 20 октября 1911 года в квартире Городецкого. Присутствовали только приглашенные, что придавало объединению ореол таинственности.

Кроме основателей, в «Цехе» состояли Ахматова (была секретарём), Мандельштам , Зенкевич , Нарбут , Кузьмина-Караваева , Лозинский , Василий Гиппиус , Мария Моравская , Вера Гедройц , а также на первых порах Кузмин , Пяст , Алексей Толстой , и другие.

Название объединения, по образцу ремесленных объединений в средневековой Европе, подчёркивало отношение участников к поэзии как к профессии, ремеслу, требующему упорного труда. Во главе цеха стоял синдик, главный мастер. По замыслу организаторов, цех их должен был служить для познания и совершенствования поэтического ремесла. Подмастерья должны были учиться быть поэтами. Гумилев и Городецкий считали, что стихотворение, т.е. «вещь», создаётся по определенным законам, «технологиям». Этим приёмам можно научиться. Официально синдиков было три: Гумилев, Городецкий, Дм. Кузьмин-Караваев (юрист, любил поэзию и помогал этим людям издавать стихи и т.д.).

Поначалу участники «Цеха» не отождествляли себя ни с одним из течений в литературе и не стремились к общей эстетической платформе, но в году объявили себя акмеистами .

Создание «Цеха», сама его идея были встречены некоторыми поэтами весьма скептически. Так, Игорь Северянин в поэме «Рояль Леандра» писал о его участниках (употребив при этом удачный неологизм, вошедший в русский язык , правда, с другим ударением):

Уж возникает «Цех поэтов»

(Куда безда́ри, как не в «цех»)!

В одном из первых печатных откликов на возникновение объединения иронически заявлялось: «Часть наших молодых поэтов скинула с себя неожиданно греческие тоги и взглянула в сторону ремесленной управы , образовав свой цех - цех поэтов».

Объединение выпускало поэтические сборники участников; стихи и статьи членов «Цеха» публиковались в журналах «Гиперборей » и «Аполлон ». Объединение распалось в апреле года.

Второй «Цех поэтов» действовал в и годах под руководством Иванова и Адамовича и уже не был сконцентрирован на акмеизме .

Третий «Цех поэтов» начал действовать в году под руководством сначала Гумилёва , а затем Адамовича и просуществовал два года. За время своего существования объединение выпустило три альманаха ; первый под заглавием "Дракон" (По опубликованной в нем первой песни одноименной поэмы Н.С. Гумилева; не завершена).

В октябре 1911-го года в Петербурге стихи стали создаваться по-новому. Их, будто каменную резьбу соборов или ювелирные украшения, стали «работать» особые мастера-ремесленники. Николай Гумилёв и Сергей Городецкий создали «Цех поэтов». Основатели нового творческого объединения собирались действовать на манер средневековых мастеров - «работать» стих, как главную «вещь», как шедевр.
Во главе цеха, служащего для познания и совершенствования поэзии как ремесла, стоял главный мастер - синдик, а его подмастерья должны были пройти курс обучения поэзии. Гумилёв и Городецкий считали, что стихотворение, то есть «вещь», создаётся по определенным законам, которым можно и нужно научиться. Документально синдиков было три: Гумилев, Городецкий, Дмитрий Кузьмин-Караваев (юрист, ценитель поэзии, помогал «Цеху» с изданием стихов).

В «Цех» вошли Анна Ахматова (помимо обычных цеховых обязанностей, Гумилёв возложил на супругу обязанность секретаря), Осип Мандельштам, Михаил Зенкевич, Владимир Нарбут, Мария Кузьмина-Караваева (впоследствии - Мать Мария), Михаил Лозинский, Василий Гиппиус, Мария Моравская, Вера Гедройц, а также на первых порах Михаил Кузмин, Владимир Пяст, Алексей Толстой, Виктор Третьяков, Владимир Маяковский. Литературной общественностью новое объединение было воспринято частично скептически, Игорь Северянин в поэме «Рояль Леандра» написал: «Уж возникает «Цех поэтов» // (Куда бездари, как не в «цех»)!». «Бездари» - это собственный неологизм Северянина.

Поначалу «цеховики» не отождествляли себя ни с одним из течений в литературе, не ставили перед собой задачи прийти к «общему эстетическому знаменателю». Поэты собирались, читали друг другу новые стихи (особенно ратовал за авторское чтение Гумилёв), обсуждали их среди «своих». Приходили сюда Блок, Георгий Чулков, Юрий Верховский, Николай Клюев. О первом заседании «Цеха», прошедшем на квартире Городецкого, Блок записал: «Безалаберный и милый вечер. <…> Молодёжь. Анна Ахматова. Разговор с Н. С. Гумилёвым и его хорошие стихи <…> Было весело и просто. С молодыми добреешь».

Однако «новые поэты», выросшие в «символистской колыбели», как любые уважающие себя «дети», решили отделиться от «отцов» и выступить против символизма. Как писал входивший уже в послевоенный «Цех» (правда, недолго) Владислав Ходасевич, «…новая “школа” решила вести борьбу против мистики и туманности символистов, против того, что последние “превращают мир в призрак“». Постепенно вокруг Гумилёва и Городецкого стала формироваться особая группа - акмеизм или адамизм. И если символисты дышали космическими «духами и туманами», то акмеисты (Гумилев, Ахматова, Мандельштам, Городецкий, Зенкевич, Нарбут) стремились к «вещной» точности и конкретике, провозгласив лозунг «За нашу планету Землю!». В 1912-м году акмеисты захватили «Цех». «Цех» рассматривался своими создателями именно как школа техники стиха. Поэзия «цеховиков», а затем акмеистов - это ремесло в противовес символисткой идее искусства слова как околорелигиозного служения, теургии. Это новый реализм, и «синдики» (главные мастера) и «подмастерья» и желали восхищаться розой потому, что «…она прекрасна, а не потому, что она символ мистической чистоты».

Акмеизм, чьё название переводилось с греческого как «пик, максимум, цветение, цветущая пора», желал предметности стиха, к миру обыденных, близких каждому человеческих чувств и их, опять-таки, «вещного окружения». Ахматова, например, писала: «Молюсь оконному лучу - // Он бледен, тонок, прям. // Сегодня я с утра молчу, // А сердце - пополам. // На рукомойнике моем // Позеленела медь. // Но так играет луч на нем, // Что весело глядеть». От теоретической программы «Цеха» акмеизм унаследовал стремление к вершинам (ещё один перевод этого слова - «остриё») поэтического мастерства, виртуозности техники. Второе название, адамизм, говорит об идеализации чувств первозданного человека (Адама). Интересно, что оба названия, по свидетельству Андрея Белого, были выбраны в пылу спора: патриарх символизма Вячеслав Иванов в шутку заговорил об «акмеистах» и «академистах», а честолюбивый и знающий себе цену Гумилёв подхватил его слова и превратил их в термины. Вследствие подобной «узурпации» часть поэтов покинула объединение, и «ядром» в нём остались, помимо Гумилёва и Городецкого, Анна Ахматова, Мандельштам, Нарбут, Кузьмина-Караева.

«Цех» вёл обширную печатную работу: выпускал поэтические сборники, стихи и публицистика его членов появлялись в журналах «Гиперборей» и «Аполлон». Объединение, во многом в силу яркой индивидуальности её основных участников, распалось в апреле 1914-го года, в 1916- 1917-х годах работал второй «Цех поэтов» под руководством Георгия Иванова и Георгия Адамовича. Он уже не был сосредоточен на акмеизме. Гумилёв возродил «Цех поэтов» в 1920-м году, после его гибели, до 1922-го им руководил Адамович. На рубеже 1910-1920-х годов Городецкий организует последовательно два «Цеха» - в Тбилиси и Баку, но просуществовали они недолго. В эмиграции в Берлине и Париже, некоторые бывшие «подмастерья» (Адамович, Иванов, Одоевцева и другие) снова создали «цеха», но это была уже «совершенно другая история». Владислав Ходасевич писал: «Они любовно чтут память своего синдика, но изменилось, должно быть, время, кое в чём изменились и сами члены “Цеха“. Прежней жизни в нём нет, и прежде всего потому, конечно, что нет Гумилёва».
Лишь небу ведомы пределы наших сил,
Потомством взвесится, кто сколько утаил.

Что создадим мы впредь, на это власть Господня,
Но что мы создали, то с нами посегодня.

Николай Гумилёв, «Молитва мастеров», 1921.

Кажется, в 1911 году (не могу поручиться за точность) возникло в Петербурге поэтическое объединение, получившее прозвище «Цех Поэтов».
К какому-нибудь строго определённому литературному лагерю оно не примыкало, было поэтически беспартийно. Просто — собирались, читали стихи, судили о стихах несколько более специально, чем это возможно было делать в печати. Посетителями этого первоначального «Цеха» были: Блок, Сергей Городецкий, Г. Чулков, Юрий Верховский, Н. Клюев, Алексей Толстой, Гумилёв. Были и совсем молодые, едва начинающие поэты: Георгий Иванов, Мандельштам, Нарбут и жена Гумилёва — Анна Ахматова.

Постепенно внутри «Цеха» стала обособляться особая группа, в которой главенствовали Сергей Городецкий и Гумилёв. Эта группа провозгласила новое направление, которое, как ей казалось, должно прийти на смену отживающего свой век символизма. Было бы долго и сложно рассматривать здесь её принципы. Говоря очень кратко и упрощённо, новая «школа» решила вести борьбу против мистики и туманности символистов, против того, что последние «превращают мир в призрак». «За нашу планету Землю!» — таков был основной лозунг нового течения, окрестившего себя акмеизмом, или адамизмом. В «Цехе» наметился раскол. Поэты, не склонные к акмеизму, отпали, и «Цех» сделался, в сущности, кружком акмеистов, которые провозгласили Гумилёва и Городецкого своими вождями и «мастерами». Кроме этих двоих, ядро акмеизма и «Цеха» составили: Анна Ахматова, Мандельштам, Нарбут, Кузьмина-Караева.

Победить символизм новой группе не удалось. В конце концов, её идеи оказались недостаточно глубоки и отчётливы, чтобы образовать новое литературное направление. Это не помешало, однако ж, некоторым членам «Цеха» вырастить в крупных или, хотя бы, заметных поэтов. Такова, прежде всего, Анна Ахматова, затем — О. Мандельштам. Сам Гумилёв окреп и сложился, как поэт, именно в эпоху акмеизма. Зато для Сергея Городецкого акмеизм был началом окончательного падения. После провозглашения новой школы он выпустил две книги: сперва монархический «Четырнадцатый год», а затем коммунистические «Молот и серп». Поэтически обе одинаково бездарны. Нарбут сейчас пишет в Москве агитационные листовки, Кузмина-Караева перешла на прозу (под псевдонимом Ю. Данилова).

В эпоху войны и военного коммунизма акмеизм кончился. В сущности, он, оказалось, держался на личной дружбе и сплочённости участников. Война и политика нарушили связи, раскидали акмеистов далеко друг от друга. К концу 1920 года, когда переехал я из Москвы в Петербург, об акмеизме уже не было речи. Ахматова о нём как будто забыла, Мандельштам тоже. Остальных акмеистов не было в Петербурге. Вокруг Гумилёва собиралась новая молодёжь.

Я был болен, до начала 1921 года почти никого не видел. Однажды, ещё не вполне оправившись от болезни, спустился в столовую «Дома Искусств» и встретил там Гумилёва. Он сказал мне:

— Я решил воскресить «Цех Поэтов».

— Ну, что же, в добрый час.

— Сегодня у нас второе собрание.

И Гумилёв, в слегка торжественных выражениях, тут же меня «кооптировал» в члены «Цеха».

— Я это делаю на правах самодержавного синдика, — сказал он.

Мне оставалось только поблагодарить.

Через час, в маленькой столовой «Дома Искусств» (она многим памятна), началось собрание «Цеха». Гумилёв председательствовал. Собрание прошло в том, что присутствовавшие (Г. Адамович, Гумилёв, Г. Иванов, М. Лозинский, И. Одоевцева, Н. Оцуп, О. Мандельштам и я) читали новые стихи. Каждое стихотворение обсуждалось всеми по очереди. Надобно отметить, что общий тон разговора был несколько сух и холодноват, но в нём приятно выделялись черты товарищеского доброжелательства. Гумилёв в этом отношении подавал пример. Как председатель, был он безукоризнен.

От этого собрание осталось у меня двойное чувство. Хорошо, конечно, что поэты собираются и читают стихи, но от чисто формального, «цехового», подхода к поэзии, от нарочитого как бы изгнания всякой «идейности» в обсуждениях — мне было не по себе. Для меня поэт — вестник, и мне никогда не безразлично, что он возвещает. О самом главном, об этом «что» в «Цехе Поэтов» не принято было говорить.

На следующем собрании произошло событие само по себе не крупное, но отдалившее меня от «Цеха». В тот вечер происходило вступление нового члена, молодого стихотворца Сергея Нельдихена. Неофит прочитал стихи свои. В сущности, это были скорее стихотворения в прозе, — лиро-эпические отрывки разительного содержания. Написанные языком улицы, впрочем — довольно кудрявым, вполне удобопонятные, отнюдь не какие-нибудь «заумные», стихи Нельдихена были почти восхитительны той изумительной глупостью, которая в них разливалась от первой строки до последней. Тот «я», от имени которого автор ведёт рассказ, являл собой образчик отборного и законченного дурака. При том дурака счастливого, торжествующего и беспредельно самодовольного. И всё это подносилось не в шутку, а вполне серьёзно. Автор был уверен, что открывает «новые горизонты». Нельдихен читал:

Женщины, двухсполовиноаршинные куклы,
Хохочущие бугристо-телые,
Мягкогубые, прозрачноглазые, каштановолосые,
Носящие всевозможные распашонки и матовые висюльки-серьги,
Любящие мои альтоголосые проповеди и плохие хозяйки —
О, как волнуют меня такие женщины!..
По улицам всюду ходят пары,
У всех есть жёны и любовницы,
А у меня нет подходящих;
Я совсем не какой-нибудь урод,
Когда я полнею, я даже бываю лицом похож на Байрона.

И прочее, в том же роде. Слушатели улыбались. Они не покатывались со смеху только потому, что успели нахохотаться раньше: лирические излияния Нельдихена были уже в славе. Их знали наизусть. Авторское чтение в «Цехе» было всего лишь обрядом, одной из формальностей, до которых Гумилёв был охотник.

После чтения Гумилёв произнёс приветственное слово. Он, очень серьёзным тоном, отметил, что глупость доныне была в загоне, поэты ею гнушались, никто не хотел слыть глупым. Это несправедливо: пора и глупости иметь голос в хоре литературы. Глупость — такое же естественное свойство, как ум, и её можно развивать, культивировать. Припомнив два стиха Бальмонта:

Но мерзок сердцу облик идиота,
И глупости я не могу понять, —

Гумилёв назвал их жестокими и несправедливыми. Наконец, он приветствовал в лице Нельдихена вступление очевидной глупости в «Цех Поэтов».

После заседания я спросил Гумилёва, зачем он кружит голову несчастному Нельдихену. К моему удивлению, Гумилёв не без досады ответил, что он говорил вполне искренно. Он прибавил:

— Не моё дело разбирать, кто из поэтов что думает. Я только сужу, как они излагают свои мысли, или свои глупости, безразлично. Сам бы я не хотел быть глупым, но я не вправе требовать ума от Нельдихена. Свою глупость он выражает с таким умением, которое не даётся многим умным. А ведь поэзия — это и есть умение. Следовательно, Нельдихен — поэт, и я обязан это засвидетельствовать.

Пробовал я уверять его, что для человека, созданного по образцу и подобию Божию, глупость есть не естественное, а противоестественное состояние, — Гумилёв стоял на своём. Указывал я на учительное значение всей русской литературы, на глубокую мудрость русских поэтов, — Гумилёв был непреклонен. Когда, через несколько дней, должен был состояться публичный вечер «Цеха Поэтов», я послал Гумилёву письмо о своём выходе из «Цеха». Кажется, это сперва несколько обидело Гумилёва, но затем наши добрые отношения восстановились сами собой. Гумилёв был человек с открытым сердцем. Он понял, что расхождение наше — принципиальное, что за моими словами не было тайного недоброжелательства. Даже напротив: после его ухода из «Цеха» мы стали видаться чаще, беседовать непринуждённее. В последний раз я видел Гумилёва в ночь со 2 на 3 августа 1921 года, за час до ареста, а может быть, и меньше. На мою дою выпала печальная честь — по смерти Гумилёва занять его место в комитете «Дома Литераторов».

Товарищи по второму «Цеху» были очень дружны с Гумилёвым. После его ареста они положили немало сил на то, чтобы облегчить его участь. Надо сказать, что и прочие литературные организации Петербурга не уставали хлопотать за него. Петербургский отдел Всероссийского Союза Писателей, «Дом Литераторов», «Дом Искусств», даже петербургский Пролеткульт, который на своём веку слышал от Гумилёва множество горьких истин, даже заведующий госиздатом Ионов, — все побывали у чекистов. Но всё было напрасно.

Когда Гумилёва убили, меня не было в Петербурге. Только в сентябре вернулся я из деревни, а затем вскоре поехал в Москву. Там, однажды под вечер, у Никитских ворот, встретился я с литератором Сергеем Павловичем Бобровым, пушкинистом. Этому господину, по разным причинам, лучше было не подходить ко мне. Но он подошёл. Поздоровались (это уж с моей стороны была слабость).

— В Питер перебрались? — спрашивает Бобров.

— Как живётся там?

— Недурно.

— А что это у вас там, контрреволюцию разводят?

— Что вы хотите сказать?

— Да вот, Гумилёв-то. Слышал, слышал, как же... Героя разыграл, туда же. Форсу нагнал: я, говорит, требую, чтоб меня расстреляли... Ишь ты...

— А вы откуда всё это знаете?

— Чекисты рассказывали знакомые.

Я повернулся и пошёл прочь.

Бобров был одним из заправил Всероссийского Союза Поэтов, набитого в Москве чекистами и продавцами кокаина. Председателем петербургского отдела был сперва Блок, а затем, перед арестом своим, Гумилёв. Вернувшись в Петербург, я созвал общее собрание, и по моему предложению, все члены его, как один человек, подписали коллективное заявление о выходе из Союза.

Что касается «Цеха», то со смертью Гумилёва он, в сущности, заглох. Осталось лишь имя, — да и то, можно сказать, расщепилось. Какой-то «свой» «Цех» наладил в Москве Сергей Городецкий, но эта затея уже провалилась. Некоторые члены «второго» «Цеха» (Г. Адамович, Г. Иванов, И. Одоевцева, В. Познер) иногда собираются в Париже. Они любовно чтут память своего синдика, но изменилось, должно быть, время, кое в чём изменились и сами члены «Цеха». Прежней жизни в нём нет, и прежде всего потому, конечно, что нет Гумилёва.

Гумилев без глянца Фокин Павел Евгеньевич

«Цех поэтов»

«Цех поэтов»

Павел Николаевич Лукницкий. Из дневника 1926 г.:

АА (Ахматова. – Сост.): «…стремление Николая Степановича к серьезной работе нашло почву в «Цехе». Там были серьезные, ищущие знаний товарищи-поэты: Мандельштам, Нарбут, которые все отдавали настоящей работе, самоусовершенствованию.

Городецкий сблизился с Николаем Степановичем осенью 1911 года – перед «Цехом», незадолго. Весной 1911-го с Городецким у Николая Степановича не было решительно ничего общего и никаких отношений. Интересно следить за датами собраний «Цеха»: с одной стороны – количество собраний в первом, втором, третьем году (сначала 3 раза, потом 2 раза в месяц, а потом и еще реже). С другой стороны, видно, что собрания у Городецкого перестали бывать .

Владимир Алексеевич Пяст (наст. фам. Омельянович-Павленко-Пестовский; 1886–1940), поэт, прозаик, переводчик, мемуарист:

Цех поэтов был довольно любопытным литературным объединением, в котором не ставился знак равенства между принадлежностью к нему и к акмеистической школе. В него был введен несколько чуждый литературным обществам и традициям порядок «управления». Не то, чтобы было «правление», ведающее хозяйственными и организационными вопросами; но и не то, чтобы были «учителя-академики» и безгласная масса вокруг. В Цехе были «синдики», в задачу которых входило направление членов Цеха в области их творчества; к членам же предъявлялись требования известной «активности»; кроме того, к поэзии был с самого начала взят подход как к ремеслу. Это гораздо позднее Валерий Брюсов где-то написал: «Поэзия – ремесло не хуже всякого другого». Не формулируя этого так, вкладывая в эту формулу несколько иной, чем Брюсов, смысл, синдики, конечно, подписались бы под вышесказанным афоризмом.

Их было три. Каждому из них была вменена почетная обязанность по очереди председательствовать на собраниях; но это председательствование они понимали как право и обязанность «вести» собрание. И притом чрезвычайно торжественно. Где везде было принято скороговоркою произносить: «Так никто не желает больше высказаться? В таком случае собрание объявляется закрытым…» – там у них председатель торжественнейшим голосом громогласно объявлял: «Объявляю собрание закрытым».

А высказываться многим не позволял. Было, например, правило, воспрещающее «говорить без придаточных». То есть, высказывать свое суждение по поводу прочитанных стихов без мотивировки этого суждения.

Все члены Цеха должны были «работать» над своими стихами согласно указаниям собрания, то есть, фактически – двух синдиков. Третий же был отнюдь не поэт: юрист, историк и только муж поэтессы. Я говорю о Д. В. Кузьмине-Караваеве. Первые два были, конечно, Городецкий и Гумилев.

Синдики пользовались к тому же прерогативами и были чем-то вроде «табу». Когда председательствовал один из них, другой отнюдь не был равноправным с прочими членом собрания. Делалось замечание, когда кто-нибудь «поддевал» своей речью говорившего перед ним синдика № 2. Ни на минуту не забывали о своих чинах и титулах .

Георгий Владимирович Иванов:

Официально Гумилев и Городецкий были равноправными хозяевами «Цеха» – синдиками. Они председательствовали поочередно и оба имели высокое преимущество сидеть в глубоких креслах во время заседания. Остальным – в том числе и Кузмину, и Блоку – полагались простые венские стулья.

Обычно Городецкий во всем поддерживал Гумилева, но изредка, вероятно для формы, вступал с ним в спор. Гумилев говорил: «Прекрасно». Городецкий возражал: «Позорно».

Разумеется, Гумилев неизменно торжествовал. Вообще он очень любил спорить, но почти никогда не оказывался побежденным. С собеседниками, столь робкими, как его тогдашние ученики, это было нетрудно. Но и с серьезным противником он почти всегда находил средство сказать последнее слово, даже если был явно неправ.

Отношения между синдиками и членами «Цеха» были вроде отношений молодых офицеров с командиром полка. «В строю», т. е. во время заседания, дисциплина была строжайшая. Естественно, что «мэтры» и считавшие себя таковыми вскоре пообижались по разным поводам и «Цех» посещать перестали. Осталась зеленая молодежь. Наиболее «верные» впоследствии образовали группу акмеистов .

Владимир Алексеевич Пяст:

За исключением этих забавных особенностей, в общем был Цех благодарной для работы средой, – именно тою «рабочей комнатой», которую провозглашал в конце своей статьи «Они» покойный И. Ф. Анненский. Я лично посетил только первые два-три собрания Цеха, а потом из него «вышел», – снова войдя лишь через несколько лет, к минутам «распада», – и с удовольствием проведя время за писанием уже шуточных конкурсных стихотворений тут же на месте. Помню, был задан сонет на тему «Цех ест Академию» в виде акростиха. <…>

В обычаях Цеха было хорошее угощение после делового собрания .

Георгий Владимирович Иванов:

После заседания – весело ужинали. И опять, как в полковом собрании, командир Гумилев пил с «молодежью» «на ты», шутил, рассказывал анекдоты, был радушным и любезным хозяином, но «субординация» никогда не забывалась .

Владимир Алексеевич Пяст:

Собрания Цеха по очереди происходили на квартирах Городецкого, жены Кузьмина-Караваева и Лозинского в Петербурге и у Гумилева в Царском Селе .

Георгий Викторович Адамович:

Собрание «Цеха» происходило раз в месяц или немного чаще. Каждый участник читал новые стихи, после чего стихи эти обсуждались. Первым неизменно говорил Гумилев и давал обстоятельный, поистине удивительный в своей принципиальности и меткости формальный разбор прочитанного. Подчеркиваю, разбор только формальный. Мне приходилось несколько раз слышать критические разборы Вячеслава Иванова. Бесспорно, он взлетал выше, углублялся дальше. Но такой безошибочной, чисто формальной зоркости, как у Гумилева, не было ни у кого. Он сразу видел промахи, сразу оценивал удачи. Ахматова больше молчала. Оживлялась она лишь тогда, когда стихи читал Мандельштам. Как, впрочем, и сам Мандельштам оживлялся, когда очередь чтения доходила до Ахматовой .

История «Цеха поэтов» делится на два периода. Первый из них относится к 1910–1914 гг. Тогда в эту группу входили: основоположники ее Ник. Гумилев и Сергей Городецкий, несколько позднее выступившие с программными статьями нового литературного течения, Осип Мандельштам, Анна Ахматова, Михаил Лозинский, Мих. Зенкевич, Георгий Иванов и Георгий Адамович. Акмеисты занимали прочные позиции в журнале «Аполлон», сами, помимо индивидуальных книг, выпускали периодические коллективные сборники в виде тонких тетрадей под маркою «Гиперборей».

«Цех» работал довольно интенсивно и оказал несомненное влияние на все развитие предреволюционной поэзии, хотя одновременно с ним существовали и другие поэтические школы, не говоря уже об эпигонах символизма. Первая империалистическая война прекратила существование «Цеха». И только в первые годы после Октября он возродился по инициативе Гумилева, но уже в несколько ином составе .

Николай Корнеевич Чуковский:

Восстановленный «Цех поэтов» был как бы штабом Гумилева. В него входили только самые близкие, самые проверенные. «Цех» был восстановлен в восемнадцатом году и вначале – на самой узкой основе. Из дореволюционных акмеистов в него не входили ни Ахматова, ни Зенкевич, ни Городецкий, ни Мандельштам. (Из этих четверых одна только Ахматова в то время находилась в Петрограде.) Первоначально членами «Нового цеха» были только Гумилев, Георгий Иванов, Георгий Адамович, Николай Оцуп и Всеволод Рождественский. Потом была принята Ирина Одоевцева – взамен изгнанного Всеволода Рождественского. К началу 21-го года членами «Цеха» стали С. Нельдихен и Конст. Вагинов. Но настоящим штабом был не весь «Цех», а только четверо: Гумилев, Иванов, Адамович и Одоевцева .

Всеволод Александрович Рождественский:

Участники прежнего «Цеха» именовались «мастерами», а глава его «синдиком». Эти названия придумал Н. С. Гумилев по образцу средневековых артелей каменщиков, воздвигавших готические соборы. Он, как признанный глава, синдик, ввел в обиход строгую цеховую дисциплину. Собирались регулярно в определенный день недели, новые стихи разбирались детально «с точностью до единой строчки, единого слова», нельзя ничего было печатать или читать на публичных выступлениях без общего одобрения. В ряде случаев требовалась обязательная доработка. Композиция отдельных сборников составлялась коллективно. Переговоры с издательствами велись тем же порядком. Обязательными были крепкое дружество и взаимная поддержка. Дело доходило чуть ли не до масонских знаков при встречах, не говоря уже о том, что и критические наскоки отражались сомкнутым строем.

Гумилев был, несомненно, прекрасным организатором и уверенной рукой вел всю работу «Цеха». Его воле и авторитету подчинялись охотно. Мнения его всегда были весомы и обоснованны. Но все это относилось только к формальной стороне дела. Синдик не стеснял тематической свободы каждого из участников. Более того, он старался всех их поддержать в развитии той или иной близкой темы, опытным педагогическим чутьем угадывая индивидуальные пристрастия. Так, Георгий Иванов с антикварной точностью воссоздавал мир аксессуаров прошлого века, рисовал пейзажи, заимствованные из произведений классической западноевропейской живописи («Матросы пристаней Лоррэна, вы собеседники мои»), Георгий Адамович представлял собой лирику неврастенической разочарованности, Ирина Одоевцева специализировалась на писании бойких иронических баллад в духе английской «Озерной школы», но с современным бытовым содержанием, Сергею Нельдихену была отведена область лирических сентенций, которые произносились автором в несколько высокопарном «библейском стиле», Константину Вагинову надлежало развивать мотивы античной поэзии александрийского периода, но также с приближением к современности в духе «трагического крушения прежней культуры», мне же на долю достались мотивы русского деревенского пейзажа и вообще провинциального быта в духе живописи Б. М. Кустодиева.

Разумеется, такое распределение тематики было чисто условным и никак не отменяло, не стесняло собственной лирики и могло считаться только дисциплинирующим учебным приемом, да и сам Гумилев к этому времени нередко отступал от привычных ему экзотических тем .

Николай Корнеевич Чуковский:

Оставшись без Гумилева, члены «Цеха поэтов» в течение нескольких ближайших месяцев энергично продолжали начатую при нем деятельность. Они издали второй выпуск альманаха «Цех поэтов», включив в него в траурной рамке два предсмертных стихотворения Гумилева, выпустили посмертно стихи Гумилева отдельным сборником, выпустили сборник стихотворений Георгия Адамовича «Чистилище» с посвящением «Памяти Андре Шенье». Но потом они, вероятно, решили, что продолжение их деятельности небезопасно, и в первой половине 1922 года Георгий Иванов, Георгий Адамович, Ирина Одоевцева и Николай Оцуп уехали за границу .